Селянки поддакивают и дополняют:

– Такой Вовка красавец! Такой певун! И не мог в городу кого получше найти…

– Так ить… добрый дурак… Переспал – и всё… И женись…

Дом у Евдокии Алексеевны – низенькая, столетняя изба на две половины! Огород – до реки! Река Мурта – по колено! За Муртой – красноярская тайга; девственная, непроходимая!

Кроме самой Евдокии Алексеевны, в доме – её сожитель, красномордый, однорукий Остап Иванович – бывший полесский партизан. А ещё – мать Евдокии, старая баба Катя.

Остап Иванович, хотя хозяйками этого дома присвоен, на своём месте бывает набегами. В основном эта чужая собственность, спит и столуется непрописанным в «хоромах паршивой сучонки» – Гутьки Косовой.

А тут, в двойной избе, Евдокия с матерью мечтают: если взять да настоять водку на травах да напоить ею Остапа Ивановича – «сволочь однорукая» вернётся обратно и упадёт прямо в ноги…

Остап, однако, никому в ноги падать не торопится. Иной раз приходит, ночует, но никакого питья из рук хозяек не принимает! Видать, Гутька-сучонка предупредила его, что баба Катя – ведьма ещё та!

Чёрная, сутулая, носатая! Килограмм тридцать пять если в ней и наберётся весу, вместе с юбками и турецкой шалью, и на том спасибо! Ведьма, конечно!

Глядишь – удивляешься: как удалось ей выродить такую здоровенную «лошадь» – Евдокию?

Лизе на третий же день соседка Нинка доложила через невысокий заплот, чем бабка Катя смолоду занимается, и не только приворотом! И градусы гонит. Теперь на Володьке опять станет крепость их пробовать. Началось это, когда ему ещё лет тринадцать-четырнадцать было. Евдокия ругалась на мать, а та огрызалась:

– А чё я такого творю? Ничего я такого не творю. Ты глянь на него со стороны: какой мужик поспел! На тёлку поглядывает, как на спелую девку…

С переездом «молодых» в село «сволочь однорукая» зачастил по месту прописки.

А как-то заночевал даже. С Евдокией на сеновале. Вольготно, запашисто!

На дворе – июнь. Хозяйка успела припасти сена и для коров, и для овец.

Ею и картошка посажена – дома и в поле…

– Если навовсе поумнеет, – после ночёвки вознадеялась баба Катя, – я те, Дуська, мешать не стану. На припечике в кухне ночевать определюсь. Живите себе…

Но Остап Иванович умнеть не поторопился…

Время к осени – надо во поле картошку повторно прополоть.

Владимир – шоферит. Остап Иванович – инвалидит… Евдокия – ломовая лошадь, одна привыкла тянуть! На этот раз Лиза рядом со свекровью оказалась, должна себя показать. Да куда там!..

Сотку с тяпкой прошла – спина, гляди, переломится. Подташнивает.

Картофельная полоса на поле – первая у березняка. Самая сорная. А тут жара, гнус… Лиза – и тяпкой, и руками, и так, и на коленях…

Свекровь далеко умахала. Даже не оборачивается.

Лиза, чтобы передохнуть, просится:

– Сбегаю в лесок?

– Чё зря время терять? Садись тут, – по-своему понимает Евдокия невестку.

– Неудобно…

– Чёрт вас, городских, знает, – в поле поср… и то не присядь… – ворчит та и разрешает: – Ладно. Беги уж…

Лиза отходит подальше, чтоб свекровь не поняла того, о чём она вдруг сама подумала, заворачивая в колке за старую берёзу. Тошнит! Головой утыкается она в комель… А тут откуда-то Остап Иванович! Кого он в роще сторожил?! Грабастает Лизу! Рука цепкая!

Прижал ко стволу, задыхается:

– Козочка моя! Денег у меня, – шепчет, – как у турецкого султана! Уедем. Пропадёшь ты с Дуськиным дармоедом…

Козлом воняет. Пыхтит. Цывика детдомовского напоминает…

Лизе и без него худо… Слабость одолевает…

Сползает она спиной по стволу – присесть. Инвалид по-своему, видно, понимает её: какая-де баба откажется от такого мужика… Подхватывает за талию.

– Ах ты, сучка поганая! – слышится голос свекрови.

Тем временем Остап Иванович поднимается на ноги и начинает срамить Евдокию:

– Дура ты, дура! – останавливает её Остап. – Тебя я, дуру, ждал… А тут вижу, Лизавета – только не замертво падает… Удержать ухватился! Помоги лучше…

В этот миг Лизу прорывает тошнота…

– Во-он чё! – догадывается свекровь. – Забрюхатела… Точно не от тебя, – ухмыляется она, глядя на Остапа. – Бог тебя за блуд за твой наказал – где тебе детей заводить… Подохнешь один, – делает она вывод и тут же велит: – Пошли отсюда! Пущай проблюётся…

Вечером Владимир, ткнув пальцем в Лизин живот, спрашивает:

– Мать правду говорит?

– Не знаю, – отвечает Лиза. – Сходить надо в консультацию.

– Дочку родишь – выгоню! – вроде как шутит Владимир.

Только к марту живот округляется. Баба Катя говорит соседям:

– Кошку ли, чё ли, родит? До сих пор ходит поджарая…

– А страшна-то! – докладывает на работе Евдокия. – Смотреть тошно…

Лиза и в самом деле ходит некрасиво: и без того пухлые губы повыворачивались, лицо покрылось коричневыми пятнами; её постоянно сташнивает, хочется поесть огуречной плесени. Падает безо всякой причины…

– Чё тя холера сшибает? Ишь! Завалилась опять, – ворчит баба Катя, наблюдая, как поднимается упавшая во дворе Лиза. – Скалечишь ребянчошку-то – Вовке на што увечный? Да и я тетёшкаться с выродком не стану…

Лиза пытается поговорить обо всём с Владимиром, но тот заявляет:

– Тебя никто беременеть не просил…

Он мало шоферит – много пьёт! Всякое в селе застолье отрабатывается им превосходным пением. Особенно любят слушать:

У его, по отцу, тётки Нюры в начале апреля гулянка случается! Поросёнок нажрался во дворе проросшей картошки и собрался подыхать; так успели прирезать.

Конечно, праздник! А то как же? Надо обмыть…

Тётка Нюра – тоже инвалид. У неё – один глаз. По пьянке вилкою выкололи. Случайно.

Приглашается вся родня. И Остап Иванович, конечно… Он вовсе и не против… На халяву да не согласиться!

Самогона – пей не хочу!

Лиза не пьёт вообще, да никто и не настаивает.

Остальные – ого! А жрут! Поросёнок – целый подсвинок! Приходите! Всем хватит. Из Владимира сытость уже обратным ходом… Он её во двор… Там – два пальца в рот – и опять за стол…

Притом умудряется ещё и петь. Это он делает добросовестно! Песня течёт через открытые окна, разливается чуть только не по всему району. Для охотников за чужими радостями она звучит призывно. Гулянка ширится! Подтягивает: